– Та-ак. Слушаю вас, слушаю. – Воздух в комнате наэлектризован настолько, что, кажется, утыкан мельчайшими невидимыми иголочками. Вероника устремила на отца огромные от возбуждения глаза и как будто почти не дышит. Тишина время от времени нарушается только осторожным отцовским – да-да. Хорошо. Понял. Сердечно благодарю за звонок, обязательно будем вовремя.
На последней фразе она больше не может сдерживаться – вскакивает на ноги, зажимает себе рот рукой и начинает прыгать на одной ножке, безумно тараща глаза и стараясь не издавать звуков. Когда отец кладет трубку на диск красного телефонного аппарата и поднимается с низкого промятого пуфа, мама тоже подхватывается с места и радостно вскрикивает:
– Никуля, получилось у тебя, ну получилось же! Умница, какая ты у нас умница!
У Вероники внутри перекатываются волны хрустальных колокольчиков, заполняя каждый микрон ее тела светлым звенящим ми минором. Она привыкла, что в моменты безмятежного счастья это всегда одна и та же мелодия Чайковского – невесомый и летящий танец феи драже, в момент будто бы окутывающий ее дымкой из прозрачных с мятным привкусом тающих пузырьков. Они подскакивают и взрываются радугой вокруг ее головы, а неземная мелодия переливается через край Вероникиного существа, заполняя весь ее мир так, что становится почти физически больно.
– Прослушивание пройдет в Кремлевском зале Московской филармонии, где давали концерты Шостакович, Прокофьев… – отец закатил глаза – все великие там играли – а теперь и наша Вероничка.
В этот момент Николай Иванович, директор местной филармонии с обшарпанной голубой штукатуркой по стенам и с ласковой гордостью посмотрел на дочь, с неизъяснимой близостью и теплотой пригладил ее непослушную челку. Все эти годы Николай Иванович выискивал для нее лучших педагогов по специальности и сольфеджио, выбивал места в городских концертах. Каждый день после школы Вероника пешком шла в музыкалку, таща на спине неподъемный короб с виолончелью. В музыкальных классах она просиживала до самого позднего вечера, оттачивая музыкальное совершенство к очередному конкурсу.
И вот, наконец, годы упорного труда преподнесли драгоценный подарок в виде возможности прослушаться у самого Серафимовича. «Этот шанс дорогого стоит» – говорил Николай Иванович со значением поднимая глаза к потолку, а подразумевал, что это единственное, что вообще есть у Вероники, у всей семьи, и они, вернее, она – Вероника, не должна его упустить. Мама – Александра Федоровна – понимала эти несложные сентенции без слов. Двадцать лет работы в районной музыкальной школе, одиннадцать лет в коммуналке в старом довоенном особняке, в котором особняк напоминали только размашистые чугунные лестницы без лифтов и деревянные перекрытия между четырехметровыми этажами, часы полные надежд и усталости у черного облупившегося инструмента Аккорд-2 в крохотных не ремонтированных классах. Все это научило ее терпению и, скорее вопреки, чем благодаря ее трудной жизни – беззаветной вере в счастливую звезду своего вечно усталого мужа.
– Так, – улыбнулась Александра Федоровна – мы с папой идем готовить праздничный ужин, а Вероника сегодня освобождается от трудовой повинности в честь своей победы!
Вероника осталась одна и примостилась на желтом просевшем диване у стены в гостиной, которая также служила спальней ее родителям. Она обхватила ладонями лицо, уткнувшись локтями в колени – словно салют уже отгремел и конфетти кучками выцветшего мусора валялось на полу. Радостное возбуждение уступило место сосредоточенности Сизифа, который, наконец, подкатил свой большой камень к вершине горы и боится только одного – чтобы тот в очередной раз не сорвался. Вероника была еще совсем юной тринадцатилетней виолончелисткой, но камень уже столько раз катился вниз, доводя ее до отчаяния, что она сбилась со счета.
***
В десять утра в день выступления на негнущихся ногах я вошла в репетиционный зал. За столом для жюри сидело трое, в одном из них я сразу угадала Серафимовича. От деда мороза в нем было мало – только пухлые руки и толстый живот. Он угрюмо взглянул куда-то сквозь меня и сразу отвернулся, а концертмейстер, мерно чеканя слова, торжественно объявила:
– Вероника Погранцева. Исполнит Сюиту для виолончели соло номер пять. Композитор Иоганн Себастьян Бах.
Я автоматически приготовилась – одной рукой отвела смычок, другой прижала две нужные струны, ногами уперлась в грязный ковролин. Прислушалась внутренним ухом, чтобы сонастроиться с внутренней мелодией и поймать ритм, но внутри было тихо и как-то гулко – как будто жильцы дома переехали, и только зеркало в резной оловянной раме отражало пустые стены с уродливыми тенями от снятых картин. Я не могла больше ждать и, собравшись с духом, вытянула смычком первый аккорд. Позже было сложно ответить на вопрос отца, хорошо ли получилось – я вообще этого не помню. Закрыв глаза, я искала свою фею драже, но она так и не появилась.
После выступления я быстро собрала свой инструмент и вышла из зала. Было страшно встречаться глазами с Серафимовичем – мне казалось, он начнет кричать на меня, что я ужасно бесталанная, и ему стыдно, что такие люди вообще попадают к нему на прослушивание. Однако, он не проронил ни слова, вероятно, с презрением проводил взглядом до двери и черной ручкой вычеркнул меня из моего будущего – у меня едва хватило сил, чтобы закрыть за собой дверь.
Не получив от меня вразумительной информации, отец, пользуясь своим статусом пусть провинциального, но все же руководителя филармонии, просочился через главные двери и извиняющимся тоном что-то обо мне выспрашивал. Я стояла совсем рядом, но услышала только:
– Уважаемый Михаил Яковлевич … благодарны Вам за такую возможность…
В ответ еле слышный голос Серафимовича, и снова ответ отца:
– Мы все понимаем, Михаил Яковлевич, будем работать… – голос отца звучит глухо и не музыкально – таким он слышится только в моменты отчаяния. Мне хочется плакать навзрыд, но я прислоняюсь спиной к ледяной стене и сдерживаю слезы.
***
Когда дверь за последним конкурсантом глухо захлопнулась, маэстро Серафимович, наконец, шумно выдохнул и с трудом просунул толстые красные пальцы в крохотный нагрудный кармашек в поисках спасительного промедола. Сегодня ему доставляло особенное мучение лицезреть стаи детей, жаждущих аудиенции с ним, надеявшихся на сотворение своего личного чуда – его руками. Именно сегодня они так напоминали серых надоедливых мальков с блестящими выпученными глазами, пытавшихся заглянуть к нему в самое нутро и оставить в нем неизгладимый след – таких маленьких и таких жалких. Кто-то из них был по-настоящему талантлив, кто-то попросту не отходил от инструмента часами – на самом деле отличить первых от вторых ему было все сложнее, однако, он продолжал делать вид, что именно на этом уникальном умении и построена его головокружительная карьера. Если бы он однажды получил возможность говорить то, что думает, то в этот золотой миг, неистово брызгая слюной, заявил, нет, закричал бы, что талант – это чушь, и даже ему, великому мастеру, место на олимпе досталось не просто, а им… куда им до него.
Большинство из этих несчастных детей сегодня он попросту не увидел, а некоторых даже и не услышал – слишком рябило в глазах и барабанило в висках от приступа невыносимой головной боли, которые в последние месяцы случались с ним все чаще.
Дело в том, что в предшествующую ночь Михаил Яковлевич Серафимович ни на минуту не смог заснуть – его измученная черепная коробка содрогалась от всепроникающей невидимой дрели, которая наносила удар за ударом, не прекратив свою пытку и с первыми лучами солнца. К началу прослушивания Михаил Яковлевич был окончательно обесточен, сил у него хватало только на то, чтобы мутным невидящим взглядом встречать очередное юное дарование и затем опускать глаза вниз, на крышку видавшей виды ученической парты. С прикрытыми глазами ему было легче переживать агонизирующие всполохи мигрени.
«Эта Подрядчикова, кажется, или Погранцева… которая не выдержала конкурса... Она была не так плоха, возможно, стоило бы и взять…»
Через полчаса после приема спасительной белой таблетки железный обруч ослабил смертельную хватку. Михаил Яковлевич отнял кисти с напряженными синими венами от потного лба и, прислушавшись внутренним ухом, поднял брови от удивления: происходило то, чего из-за постоянной головной боли с ним давно уже не случалось – сейчас в его уставшем мозгу звучала Музыка. Он начал медленно подниматься с продавленного временем стула, стараясь не спугнуть сказочную фею драже, выбивавшую звонкие ледяные трели мыском белоснежного пуанта.