Шарль проснулся, но глаза не открывал, пытался осознать видение из сна. Сюжет сна повторялся снова и снова: он, Шарль, сидит на рельсах подземки с бутылочкой Будвайзера в руках. Ему страшно и весело, он видит свет в тоннеле, этот свет приближается. Шарль не чувствует опасности поезда, только восторг от приближающегося света. Его окликают, он оборачивается, не видит, кто его зовет. Его манит свет. Какой-то азарт, восторг, чувство важного и нового.
Сел на кровати. Услышал аромат кофе с корицей. Голос Этель, ругающейся с мужем по телефону. Как же красиво она скандалит. Этель была его лучшей подругой, любовницей, но женой так и не стала. Время от времени ссорясь с мужем, она приходила к Шарлю, чтобы провести с ним ночь или две. Они были соавторами монографий по древнеаравийской археологии и искусству, но никто не мог догадаться, что они еще и давние любовники. Шарля это устраивало. Он жил наукой, засиживался в библиотеке, преподавал в университете. Видя сходство студенток с произведением искусства, он влюблялся и очень ненавязчиво и красиво умел добиться близости, потом так же красиво умел выйти из отношений, никого не обидеть, оставлял тонкое послевкусие и прекрасные воспоминания.
В последнее время он задумывался, не бросить ли преподавание, вопросы: «А сколько стоит», вместо того, «Насколько это прекрасно», заводили его в тупик. Ему было около сорока, создал имя в науке, публиковал статьи в серьёзных журналах. Но свет в тоннеле и смех в глазах Шарля, сидящего на стульчике на рельсах подземки с бутылкой пива в руках, — это манило.
Этель продолжала на родном ей испанском выяснять отношения с мужем. Поцеловала Шарля в щеку, налила ему кофе в чашку, развернула ноутбук, показывала глазами: прочти.
Шарль никогда не читал новости, поморщился, но понял, что Этель увидела что-то очень интересное. Пока подруга заканчивала разговор, он вчитался в сообщение. Крестьяне, сажая деревья, наткнулись на античную мозаику.
Вот оно. Свет. Уехать туда, увидеть то, что так долго было скрыто под корнями олив, под землей, в то место, где зарождалась цивилизация, не та, которую европейцы считают истинной, а та, где под древней луной познавали любовь Хава и Адам.
— Ты едешь? - спросил Шарль.
— Estúpido! Там же война?
— Мозаику же кто-то раскопал? Ее не смогли ни время, ни люди уничтожить? Что мне грозит?
— Смерть?
Он пожал плечами, не желая отвечать банальностью, что все умрут так или иначе.
— Но ты не ездишь на раскопки.
И правда, археологом была Этель. Он был кабинетный ученый. Не ездишь! – как непреложный аргумент категорично отрезала Этель, отвернулась к плите, где в турке варился кофе, вот-вот он был готов вскипеть коричневой пеной. Шарль подошел и обнял подругу, тело ее напряглось, она прижалась к нему, а когда повернулась, он увидел ее испуг и растерянность:
— Ты же не поедешь?
Она потянулась всем телом, пересохло во рту от не высказанных слов, обвила руками, длинными черными волосами накрывая его и себя, всей собой, наивно полагала, что так можно остановить мужчину, решившего ехать туда, откуда не возвращаются. Она любила его среди привычных стопок книг, черновиков под шипящий звук сбежавшего кофе.
Несколько месяцев Шарль сталкивался с сопротивлением властей своей страны и международных организаций, непониманием коллег. Вопрос – но там же война? – наталкивался на его неизменно спокойное – Но мозаика цела? Наконец, Этель через свои контакты договорилась, что он полетит и выступит на конференции в страну, которая как раз и воевала с той землей, которую так неожиданно решил освятить своим присутствием Шарль. Она боялась за него, и вначале даже радовалась неудачам в переговорах по созданию и финансированию экспедиции.
— Найдешь там проводника. Там все близко. Dios! Было бы за что воевать? Ни нефти, ни алмазов, за что можно столько веков убивать друг друга. Что там за крестьяне нашли эту мозаику? Что они там делают? Шарль, ты Estúpido.
—- Они выращивают оливы, — с улыбкой отвечал Шарль.
Проводником оказалась женщина. У Шарля не было никаких ожиданий, кто будет проводником, сомнений, может ли женщина провести его, или нет, он искал не телохранителя. Всегда был проводником сам и для себя, он охотился в библиотеке, в поисках нужного факта, иллюстрации, подтверждения или опровержения теории. Сейчас его вел инстинкт, обострилось обоняние, он улыбался почти всё время, почему-то знал, что все выйдет, как нужно, не головой, а носом чувствовал, и следовал своей цели. Была уверенность, именно ради этой цели и пришел в мир. Страха не было.
С проводником заранее обо всем было договорено через посредника: переданы деньги и условлены место и время встречи.
Она была высокая, в ней была статика и сила замершего животного, запечатленного в мраморе, плечи чуть повернуты внутрь и вниз. Ноздри короткого прямого носа чуть раскрыты, верхняя губа коротковата, нижняя пухлая и чувственная, – и ему увиделось сразу сходство с готической улыбкой и с улыбкой кватроченто. Даже не улыбаясь, она улыбалась уголками губ. Глаза ее были скрыты под темными очками, волосы под шапочкой. Одета неброско в серое платье-майку, светлая хлопковая рубашка прикрывала руки и плечи от солнца, тонкий хлопковый же, сероватый, мягкий, как тряпочка для пеленания младенцев, платок вокруг шеи. Фотоаппарат в руках делал ее схожей с обычной туристкой, каких здесь много. Ученому хотелось увидеть ее глаза.
Она спросила, готов ли он. Шарль кивнул.
— Как тебя зовут?
— Эвангелина. Ив, так короче.
— А я Шарль, но можешь называть Адам, если удобно. И то и другое значит человек.
— Pourquoi alors? Зачем же? Шарль, так Шарль. Мы ничего не выдумываем. Ты профессор, я твоя студентка, мы ищем античную мозаику. Есть документы. Они настоящие. Все просто. Только один нюанс. Идем без навигаторов. Я твоя карта.
— Ты карта?
— Да. Я сама и есть карта, – она указала на область между выгоревшими бровями, там, где принято рисовать третий глаз, потом указала на дорогу. Полуулыбка на лице теперь казалась ему улыбкой со статуи юного бога. Евангелина сняла очки, и он увидел, наконец, цвет ее глаз – насыщенной бирюзы с ярким черным зрачком, с вкраплениями желто-коричневых и серых точек, и он вспомнил об инкрустированных глазах архаических скульптур.
— Мы не пойдем, там, где воюют. Мы поедем с другой стороны, там, где достаточно безопасно. Но эти люди так давно не знали мира, они всегда осторожны. Если остановит патруль, то старайся молчать, или говори на своем языке, я буду переводить. Ты известный ученый, ты ценишь историю и местную культуру, этого достаточно.
— Ты хорошо знаешь тех людей? Те места? Я вообще могу задавать тебе вопросы?
— На какой из вопросов отвечать?
Дорогой они много говорили. Ив рассказывала о своих путешествиях, она была профессиональным фотографом, Шарль слушал, задавал вопросы, он изучал ее, как objet d'art. Череду долин и горных хребтов сменили волны пустыни.
Вдруг впереди он увидел зеленый остров, после однообразного океана песка это было неожиданно. Он задержал дыхание. И выдохнул:
— Olives! Оливковая роща. И моя мозаика.
Их ждали, местные жители были предупреждены о приезде профессора. Шарль задавал через Ив вопросы: как случилось, что столько времени сокровище было скрыто под слоем земли, под корнями олив. Счастливый, он слушал, рассматривал лица людей, которые с любовью рассказывали о своей находке. Под старой оливой был накрыт стол. Оливки, нут, мусахан – запеченый цыпленок с луком и сумахом, завернутыми в лаваш – угощали хозяева гостей.
Кто-то принес киннор, и зазвучала песня. Шарль вдруг неожиданно осознал, что понимает слова, стал подпевать. Потом он вскочил на ноги, босой, и начал вычерчивать танец, узор, он был возбужден от любви к этой ночи, к этим людям. Евангелина поднялась вслед за ним, хрипло проговаривала слова песни, покачиваясь в такт музыке.
Звук киннора. Шаг. Я начинаю движение. Ступаю босыми ногами по древней сухой земле. Вдох. Выдох. Начинаю петь протяжную песню. Ночь. Свет полной луны заполняет долину, раскинувшуюся внизу. Хор цикад подпевает мне в густых зарослях оливковой рощи. А я пою свою протяжную песню.
Ив танцует, прикрыв глаза, как во сне, вслушиваясь в музыку ночи, то поднимает руки, заламывает и выворачивает запястья, то обнимает сама себя за плечи, покачиваясь. Юбка вокруг ее ног то заворачивается в тугой кокон, то раскрывается ослепительным алым цветком.
Я повторяю движение вновь и вновь, я рисую узор. Отпускаю свою песню в ночное небо, свою песню о любви под полной луной. Я отпускаю свою песню о мире под тысячелетним деревом оливы.