Итак, существовало два Вернера Пиккара. Один до 1945 года, а другой – после.
Около трех лет я прослужил солдатом на германо-швейцарской границе. Гнетущее положение вещей – война, сопровождаемая немыслимыми ужасами и разрушающая все прекрасное, с одной стороны, и моя мастерская-студия в Цюрихе – острове в центре фашистской Европы,- была еще одним островом – Башней из слоновой кости. Я уединялся в ее стенах и старался запечатлеть невинную красоту во время передышек от военной службы, когда получал увольнительную или отпуск. К счастью, главный редактор журнала, в котором я работал, Арнольд Кюблер, выманил меня из башни. В 1945 году, после окончания военных действий в Европе, я сел на велосипед и впервые покинул границы моей маленькой родины. Проехал по всей Южной Германии, был потрясен разрушениями и последствиями войны. Потом была экспедиция уже на машине, по Франции, Бельгии и Голландии, когда я снимал и писал дневник возрождения Европы, стал свидетелем и частью этого. Если бы не все эти изменения в отношении к профессии, и я остался бы в моей башне, был только студийным фотографом, то не встретил бы Розалин.
Я думал об этом за рулем старого опеля по дороге в Будапешт, на родину моей возлюбленной. Мы познакомились с Розалин в прошлом году в Италии, где она работала по линии Красного креста в детском лагере. И удивительным образом сразу сошлись на том, как смотрим на мир, это была взаимная любовь и глубокая привязанность с первого взгляда.
В 1947 году по заданию журнала Du я отправился в Венгрию и Румынию, сделать серию снимков о детях послевоенной Восточной Европы. В венгерской столице меня радушно встретил и сопровождал отец Розалин, будущий тесть, Виктор Мандель. Я снимал, как с вокзала Келето отправлялся в Швейцарию “детский” поезд Красного Креста. У каждого ребенка на шее висела бирка с указанием имени. Сколько неуверенности и страха было в глазах этих детей.
Вечером у нас с Виктором было время поговорить о происходящем в стране. Он был осторожен в прогнозах, говоря о судьбе своей родины: слишком много разных влияний и политических течений он наблюдал, не было ясной картины, каким будет будущее Венгрии. Договорились о возможности его отъезда в Цюрих, в случае опасности и перемены в его судьбе. Вспоминали о Розалин, отец с любовью и гордостью рассказывал о дочери. Для меня особую радость от общения приносило их сходство: мимика, цвет глаз, акцент, когда они говорили на немецком, и манера, чуть наклонив голову, вдумчиво подбирать слова.
По дороге в Румынию я, по рекомендации Виктора, решил заехать в детский оздоровительный лагерь в Хайдухадхайзе. Это был небольшой крюк, и мне было интересно посмотреть страну не только в столице, но и в провинции. Был конец лета, стояла ясная погода, дорога легла между пшеничными и кукурузными полями. Где-то уже собрали урожай, в воздухе стоял насыщенный аромат спелого зерна и сухой соломы, а проезжая мимо поля с подсолнечником, я почувствовал запах жареных на солнце семечек и подсолнечного масла. Пейзаж сменялся виноградниками, которые ровными рядами убегали за горизонт. Вдоль дорог повсюду росли высокие гледичии, на их ветках раскачивались длинные изогнутые блестящие стручки. Встречались деревни, многие дома были еще в унынии и бедности. Но были и свежевыкрашенные, с аккуратно залатанными крышами домики, с цветниками и ухоженными садами вокруг.
Несмотря на подробную карту, я засомневался в себе: по моим расчетам, я должен был уже приехать в Хайдухадхайз. Я решил, что сбился с пути, а мне не хотелось ночевать в незнакомых местах одному, поэтому остановился у придорожной гостиницы. Не зная венгерского, я старался знаками спросить, правильно ли я еду. Хозяин заведения взглянул на карту, кивком головы подтвердил, что я на верном пути. В углу зала за столом сидели пожилые венгры в старых мятых шляпах. На столе стояли бутыли с вином, высокие стаканы с водой, какая-то нехитрая снедь лежала на вощеной бумаге. О чем они беседовали или молчали, отгородившись от внешнего мира в совместной трапезе? Я не мог пройти мимо и достал камеру. Ни один из мужчин не посмотрел на меня, лишь больше сдвинулись они плечами и шляпами друг к другу. Я привык, что люди так реагируют на то, что их фотографируют, и это был почти дружественный прием.
На заходе солнца я приехал в лагерь. В нем тогда проживало около трехсот детей. Меня поразило, что дети эти были разного возраста: от пятилетних до пятнадцатилетних, и старшие заботились о младших. Все, от детей до персонала, обожали директора лагеря, энергичного Михала Адамса. Скорее всего сыграло письмо с рекомендациями Виктора, и несмотря на занятость, он уделил мне время, меня накормили, устроили на ночлег. На следующий день меня проводили в шато Фот, которое планировали сделать домом для проживания детей круглый год. Хорошо сохранившееся здание было национализировано после войны. На первом этаже этого здания сушили и молотили кукурузу, и там же пока, за неимением лучшего решения, находилось зернохранилище. Я поднялся на анфиладу, смотрел сверху вниз на бальный зал, где в это время находились двое подростков – мальчик и девочка из детского лагеря. Едва ли они замечали богатую люстру у себя над головой, искусную лепнину потолка, другие изысканные декоративные детали зала. Девочка сосредоточенно подметала, а мальчик лопатой сгребал золотые кукурузные зерна, щедро рассыпанные прямо на драгоценном паркетном полу. Дети, не замечая меня, почти синхронно двигались, чуть ссутулившись, монотонно выполняя свою работу.
В тот день было облачно. И вот внезапно солнце осветило зал, детей, кукурузное зерно. Ажурная тень от высокого, от пола до потолка окна, упала в центр композиции, которую уже видели мои глаза, но не хватало акцента, акме, расцвета. Мир раскрылся мне своей сияющей красотой в этот самый миг, будто японская игрушка, которую отец любил дарить мне в детстве, ее бросали в воду и она распускалась удивительным цветком.
И я успел. Поймал. Не сплоховал. Как предвкушение поцелуя, это чувство зародилось в нёбе, я чувствовал вкус, густоту, ощущал запах искомого, как зверь, как охотник. Но мои замыслы были не столь кровожадны: я ждал момента, когда свет даст мне ту картинку, которая достойна стать кадром. В следующий миг солнце скрылось за облаком. Кто-то позвал детей, и они убежали. Мгновение, увиденное и остановленное мной, исчезло, чтобы воскреснуть потом на фотографии.
Ранним утром я покинул лагерь, наполненный самыми благоприятными впечатлениями о маленьких и стойких поселенцах во главе с их предводителем - директором: они жили и трудились на благо своего сообщества. Жители этого лагеря свободно, раскованно и уверенно, с любопытством смотрели в объектив моей камеры, им было интересно, кто я и откуда.
Дорога моя шла на восток. Небо безоблачно сияло чистым синим цветом, стройные тополя вдоль дороги еще не отбрасывали тени, как это бывает от полуденного солнца. Я вдруг подумал, что Европа все-таки выбрала жизнь, мне стало легко и радостно. Я был молод и влюблен, и мне очень хотелось, чтобы так и было.