Тараканище

Увернувшись от каблука, он рванул к стене. Нырнул в щель. За спиной зловеще зашипело. Брызги едва не догнали его – на этом бы всё и закончилось. Но ему всегда везло, как в этой, так и в предыдущей жизни. До определённого момента. 

И зачем только память сохранилась? Это стало изысканной пыткой. Он всё ещё мог слышать, как Рита кричала ему в лицо: «Тараканище! Никто не полюбит такого, как ты!» Тушь, размазанная по щекам, превратила её в чумазую клоунессу. Он не стал отвечать. Сел за руль и уже через пять минут под визг и скрежет отправился в занимательное путешествие – так он стал называть свою новую жизнь. Похоже, эта маленькая дрянь его прокляла. Никто не полюбит? Эка невидаль! Можно подумать, его кто-то когда-то любил. Он помотал головой. И как только в тараканьей башке помещаются такие огромные мысли. 

Двинувшись вверх по трещине в старой стене, он добрался до второго этажа. Выполз из-под плинтуса и огляделся. Хозяйка еще не вернулась. Шляется где-то в такую темень. Тараканище залез на стол и побежал к тому месту, где на цветастой клеенке лежали крошки. Принюхался. Никак отрава? Старушенция сама не своя до чистоты – вряд ли бы допустила такую оплошность. Или совсем ослепла? Мало что глухая и немая. 

Есть хотелось всё сильнее. Добраться до помойного ведра на первом не удалось. Можно испытать судьбу на третьем, но как же надоело слышать вопли и ныкаться по щелям. Он потоптался на тонких лапах, размышляя, чем, собственно говоря, рискует. Тараканьей жизнью?

Когда ключ повернулся, и дверь открылась, Тараканище уже набил брюхо, но всё ещё не подох. Лёг на спину, закрыл глаза и ждал минут десять. Примерно. Время, когда ты в шкуре рыжего прусака, ощущается совсем по-другому. На кухне вспыхнул неяркий свет, но Тараканище даже не шевельнулся. Он дремал: мысли лениво текли в его голове, как воск свечи, которая вот-вот догорит. Интересно, что перелетит, тапок или тряпка? Не… Она даже комаров не убивает, только машет на них сухой ладонью. А вдруг плеснёт кипятком? Он задёргал лапами и перевернулся. 

В руках старухи была тряпка. Но хлестать она не стала, смахнула оставшиеся крошки, поставила на их место блюдце с водой. Тараканище уже добежал до края стола, когда заметил это. Вот чудная. За ним же полчища придут. Сам то он плодиться и размножаться не собирается, но другие только этим и заняты. 

Следующим утром на подоконнике в квартире старухи распустился цветок китайской розы. Тараканище заполз на оранжевый лепесток и уставился в окно. Гигантский мир завораживал. Совсем как одно из приключений Гулливера: книги о нём он прочёл лет в семь и долго грезил о великанах и лилипутах. Знал бы, куда его занесёт. Жизнь – удивительная штука. Даже в теле насекомого, которого все ненавидят. 

Длинный пластиковый хобот раздвинул листву, и вода полилась на землю. Старуха поставила лейку на подоконник, коснулась морщинистыми пальцами цветка. Тараканище попятился, но убегать не стал. Огромные глаза смотрели прямо на него. Старуха улыбнулась. Неужели ему? И принялась ласково гладить листья, мыча себе под нос. Тараканище видел: розе нравятся её прикосновения. В этой жизни он знал, что чувствуют растения, во всяком случае, комнатные и хотел познакомиться с уличными. Если доживет до лета. 

До той поры он решил остаться жить у старухи – и оказался в тараканьем рае. Она кормила его сыром и крекерами, по утрам поила молоком, а вечером чаем с малиной и мёдом. Он выползал на стол, за которым она сидела, уткнувшись носом в газету: шелестела ей, пока не отправлялась спать. Иногда старуха принималась разглядывать Тараканище. И хлопала в ладоши, когда он вставал на задние лапы, раскачивался из стороны в сторону, выделывая трюки. Ему нравилось её веселить. 

Так прошло немало дней. Но однажды она не пришла. Он ждал, бегая взад-вперёд по столу, а потом отправился искать её по комнатам. И нашёл лежащей в постели.

Тараканище взобрался на подушку, коснулся лапой уха и застыл. Наконец решился, пополз по её щеке к закрытым глазам. Остановился у носа и впервые почувствовал свое маленькое сердце – оно сжалось, замерло, прежде чем бешено застучать. Она не дышит. Совсем! Он заметался, надеясь её разбудить. Но быстро понял: ему это не по силам. Уткнулся мордой в неподвижные седые ресницы. Про крокодильи слёзы он часто слышал от матери, но про тараканьи не знал ничего. Вряд ли это возможно, анатомия не позволит. Но плакать хотелось. Даже выть. 

Сколько пролетело времени, он не знал, наверняка больше часа. Тараканище медленно пополз вперёд, спустился на пол, добрался до плинтуса и оглянулся. Он не останется здесь. Смерть – мрачный художник, она уже взялась за кисти, тело его старушки стало для неё полотном. Наблюдать за этим он совсем не хотел. И отправился в путь по лабиринту щелей в стене. 

Алкаш, живущий в захламлённой квартире на третьем, допивал вторую бутылку портвейна. Плеснул остатки пойла в стакан и о чём-то задумался. Тараканище медлить не стал. Быстро побежал по столу. Почти добрался до цели. Мутное стекло – совсем рядом. 

– Ах ты тварь! – грязный кулак заполнил собой весь мир, размазал Тараканище по столу.

Песчинки сознания летели в узком горлышке смерти. За ним обязательно что-то есть. Тараканище это точно знал. 

Услышав свое имя, он распахнул глаза, посмотрел в её худенькое лицо. Это была она. Рита! Мир уже не казался таким огромным. В голове блеснуло воспоминание – люди в белых халатах, женские стоны. И громкий крик. Его собственный. 

Он почувствовал губы Риты на своем лбу, а потом на щеке. 

– Как жаль, что твой папа никогда тебя не увидит. Тебя бы он любил. Разве можно такого не любить? У тебя и глаза его и имя.

Она шмыгнула носом, откинула волосы: делала так всегда, когда старалась не плакать.

 – Нет больше моего Стаса.

Он хотел улыбнуться ей, сказать, что он здесь. Но не тут-то было. Рита, похоже, заметила это, прижала его к груди и улыбнулась за него:

– Зато у меня есть ты, мой маленький Стасик. Я буду любить тебя, а ты меня. Это совсем несложно, я тебя научу.